Долг каждого перед Богом – разжечь из "божьей искры" пламя. Если это так, то имеет ли смысл обсуждать, какой ценой. Бердяев утверждает, что трагизм человеческого бытия происходит оттого, что он, существо внемирное, заброшен в чуждый ему мир и потому страдает – отсюда горькие попытки заглушить сознание, заместить его подсознанием в высвобождении "животного начала", под которым подразумевается дискредитируемая религиозным сознанием чувственность.
Религиозные философы, подобные Бердяеву и Кьеркегору, убеждены, что
человек может быть счастлив только где-то "там", но человек хочет быть
счастлив "здесь" и "сейчас", потому что счастье только так и возможно.
При этом стоит отдать должное Бердяеву, чья попытка понять, что
представляет собой рай, являет собой гениальное прозрение. Очевидно,
что земное счастье неотделимо от зла. Бердяев, например, пишет, что
зло, с одной стороны, определённо и неотъемлемо от мироздания, с другой
стороны, его нет в последнем смысле, так как оно есть всего лишь
переходное звено в динамике развития мира и отдельных человеческих
судеб.
Но зло остаётся, потому как изливается из "безосновности" одновременно с Богом, пусть и вне его, для интенсификации бытия: человек лишился бы даже надежды на счастье, если бы с лица земли исчезли все тени. Поэтому-то и возникает проблема рая: если в раю нет страданий, то что же там есть?
Вечная земная жизнь была бы самым страшным злом по отношению к человеку, но именно в благодарность за то, что ему дарована смерть, человек должен по отношению к Богу: жизнь как таковая есть вершина творческих возможностей человека, потому что строить сознательно, отсекая хлам и отстаивая себя перед лицом детерминизма и при этом не ошибаясь, – это выше всякого другого творчества, которое можно скомкать и выбросить в мусорный пакет. Казалось бы…
Трагедия творческого сознания заключается именно в том, что художник не
имеет права скомкать и выбросить, начав с начала в последнем смысле: у
каждого человека есть, по крайней мере, два пути – либо творчество, как
таковое, либо жизнетворчество, либо созерцание, либо непосредственная
деятельность.
И тот, кто идёт по первому, берёт на себя гораздо больший груз
ответственности, потому что реальность художественного мира и
тривиальное никогда не воспринимаются сознанием в качестве "реального",
а от творца ответственность за каждое его движение возрастает именно
потому, что никто его непосредственно судить не будет, как осуждаются
нарушения социокультурных норм.
Этика определена, универсальных эстетических критериев не существует,
потому что эстетическая норма создаётся с каждым новым актом
творчества. Другое дело, что и сфера этики, конечно, творческая сфера.
Именно на этом настаивает экзистенциализм, и здесь также возможно
созидание, что и есть жизнетворчество в последнем смысле. Именно тогда,
когда этика понимается как творческий процесс, она так же, как
художественное творчество, выходит из-под контроля социальных
институтов.
Различение добра и зла
– это исключительно психические акты. Правда, эта способность
восприятия у разных индивидов количественно различна и зависит от
особенностей протекания процессов метаболизма. Человек, который остро
переживает эмоции в принципе, одинаково остро переживает зло и добро, и
в равной мере подвержен и тому, и другому, и только от такого человека
можно ожидать высочайших подъёмов духа.
Насколько легко он поддается злу – это определяется его воспитанием. В
этом смысл того, что Дьявол не есть противоположность Бога, Бердяев по
этому поводу цитирует Николая Кузанского: "Бог – это совпадение
противоположностей. Цвет зла – это не чёрный цвет. Зло – это
равнодушие, холодное зло: “Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был
холоден или горяч! Но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну
тебя из уст Моих” (Откр. 3:14-16)".
Всякое горение – это жизнь, а для тех, кто её принял, – она абсолютное
добро. Отличительный признак зла – это его способность внедряться в
человеческую душу, когда она пребывает в полной уверенности, что
добродетельна.
Зло – это мёртвая точка в развитии человеческой личности, наивысшая
добродетель – это быть живым, а жизнь – это движение, длительность. В
этом смысле импрессионисты сделали великое открытие в бытии: жизнь как
перетекание из одной временной длительности в другую. При этом, как в
апориях Зенона Элейского, деление времени и пространства может
продолжаться до бесконечности.
В этом делении происходит как бы увеличение крупности плана до такой
степени, что в нём размывается смысл: если предельно увеличить
изображение человеческого тела, то мы не увидим ничего, кроме размытого
пятна телесного цвета.
Вот так же человек видит и своё бытие – как кадр, вырванный из
контекста: нет начала, нет конца, замыкания в смысловую оболочку, и
смыслы двоятся, наслаиваются друг на друга, и нет им предела. Это
многомерное расслоение смыла и есть единственная бесконечность,
доступная человеку.
